Eng | Рус | Буряад
 На главную 
 Новости 
 Районы Бурятии 
 О проекте 

Главная / Каталог книг / Литература и искусство / Литература / Литература и Байкал

Разделы сайта

Запомнить меня на этом компьютере
  Забыли свой пароль?
  Регистрация

Погода

 

Законодательство


КонсультантПлюс

Гарант

Кодекс

Российская газета: Документы



Не менее полезные ссылки 


НОЦ Байкал

Галазий Г. Байкал в вопросах и ответах

Природа Байкала

Природа России: национальный портал

Министерство природных ресурсов РФ


Рейтинг@Mail.ru

  

Яндекс цитирования Яндекс.Метрика

Колокола Байкала: Байкал в поэзии четырех веков. Ч.4.

Автор:  Козлов И.
Источник:  Байкал.- 2007.- №2. - C.61-81.

               Омулевый лов длиной в полвека. Ч.4.

Поэзия 20-30 годов о Байкале значительно отличается от стихотворчества времен предыдущих. Произошли тектонические потрясения в жизни России и Сибири, и поэзия обеднела. Не потому, что пришли бесталанные поэты, нет - пришла другая жизнь. Литература обрела идеологический флер - ей пред­писывалось воспевать труд пролетариата. В принципе это хорошо - человек, преобразующий землю трудом, должен быть виден. Но при этом несколько грустно, что лунные дорожки на Байкале, шум кедрового стланика, всплеск ночной рыбы, случайный вскрик птицы, шторм или оглушительная тишина -  все становится как бы менее ценно. В 1922 году поэты и художники Иркут­ска учиняют Иркутское литературно-художественное объединение - ИЛХО, и в него входят поэты Ржанов, Балин, Оборин, Алтаузен, Непомнящих, Друзин, Славнин, Скуратов, Хребтовский, Томский, Вечерний, Уткин, Молчанов. Свою дружину поэты обозвали «Баркой поэтов», поскольку собирались в жи­лой каюте на барже, у поэта-футуриста Анчарова, он же Артур Куле. Баржа стояла у причалов Иркутска на Ангаре.
На молодых поэтов оказывают сильное влияние подкованные идеологи­чески, философствующие интеллигенты старших возрастов. Скуратов назы­вает поэта Игоря Славнина, комсомольца Ледовского и преподавателя уни­верситета Льва Михалковича - тех, кто влиял на молодежь. Поэты писали обо всем, но в первую очередь о революции и гражданской войне. Образно симво­лизируя рождения нового мира, Оборин написал стихи о Байкале - мы с ними знакомы.

                           В удел одна печаль пришлась на долю скал,

                           Загублен хоровод померкших старых грез...

                           И скалы схоронил мятущийся Байкал,

                           Родившийся из их горючих поздних слез.

                                                                                    А. Оборин

                          

Как отображение нового мира, такая поэзия сложна и не всегда интересна, а поэзия революционной романтики, типа

                           Рявкнула сотня лихих запевал:

                           Славное море, советский Байкал! -

которая решает задачи разрушения «отжившей культуры» и созидания новой, такая поэзия перестает быть ею и становится идеологическим инструментом. Поэтому весь арсенал «революционной байкальской поэзии» мы опускаем - возможно, найдется исследователь, которому это будет интересно. Период революции не осуждается, но опыт всех искусственных преобразований мира с точностью магнитной стрелки предсказывает только разрушения и неоправ­данные потери в нравственности и культуре. Полностью обойти этот слож­ный период тоже неправильно, но главным лейтмотивом здесь должно быть примирение.

                           Красные, Белые,

                           Что с вами стало

                           Кто поделил вас на этих и тех?

                           Берег Байкала, воды Байкала –

                           Скоро не станет ни этих, ни тех.

                           Белое войско, тебя окропили

                           Звезды Байкала и звезды свинца –

                           Здесь, на Байкале, тебя победили,

                           Но не убили тебя до конца...

                                                             Владимир Скиф. 2000-е гг.

 

Не нашлось в те годы поэта, который сказал бы, что гражданская война и для красных, и для белых стала трагедией. Ему попросту не дали появиться.

                           В сизый вечер, как и встарь, зардейся,

                           Как и в те диковинные дни,

                           В те, когда нашли красногвардейцы

                           Смерть в глуби байкальской западни.

                           Ты следил за буйной сечей зорко,

                           Чуял тяжкий динамитный пыл.

                           Целый год гуляла поговорка:

                           «Да, Колчак здесь кровушки попил».

                           Так реви, рычи, звени и смейся,

                           Мой гремучий, ласковый Байкал,

                           И, баюкая, красногвардейцам

                           Песню пой, что прежде напевал.

                           Не за той ли, не за песней звонкой

                           Чутким ухом клонится земля?

                           О, тайга, тайга моя, сторонка,

                           Сторона таежная моя...                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                 

                                                             Михаил Скуратов. 1925 г.

 Понятно, почему совсем малую песнь о гибели красных поэт сопроводил глубоким вздохом: «О, тайга, тайга моя, сторонка, Сторона таежная моя...»
Поэзия, в те годы, конечно, не ограничивалась революцией. Народная жизнь на Байкале не могла быть неинтересной, а жизнь эта не могла не про­ситься в байкальскую лирику. Более всех преуспел здесь Михаил Скуратов, только раз вздохнув о белых и о красных. У него нет больше стихов о револю­ции, и не зарубаясь на революционной романтике, Скуратов предпочел быто-писательскую лирику.

                           Снег хлопьями весь день валил густыми

                           И скатертью стелился по горам.

                           Седой Байкал в сыром осеннем дыме

                           Несет валы,

                           Как дань к моим ногам.

                           А вдалеке, где чайки пеной плещут

                           И где туман сгустился в облака,

                           Завыл култук, и волны дико хлещут

                           В гранитные отвесные бока.

                           Лишь я один, прислушиваясь к буре,

                           Приветствую и этот вой и визг.

                           Стою застыв,

                           Глаза на миг зажмурив,

                           Там, на скале, в пыли холодных брызг.

                                                                        Михаил Скуратов. Иркутск, 1922 г.

 

Не простое отношение к действительности, сложность которой вела к фи­лософским размышлениям, сохранилась у поэта надолго. Здесь, на берегах Байкала, он пишет стихотворение «Думы», сохраняющее настрой намеренно­го ухода от воинственной лирики.

                           У самого моря - Байкальского моря

                           На скалах синеет тайга.

                           Там дом мой далекий,

                           У самого взморья,

                           Теперь укрывают снега.

                           И чудится мне,

                           Что байкальские ветры

                           И скалы, и дом и снега

                           Кивают мне издали,

                           Шлют мне приветы

                           И шапкою машет тайга.

                                                    Михаил Скуратов. Иркутск, 1925 г.

 

Напевность Лермонтовского «На севере диком...» вполне узнаваема, но стихи самостоятельны. Скуратов прожил долго, он пережил всех своих сверс­тников, кроме Елены Жилкиной, и всегда любил вспоминать многих. Но в его воспоминаниях почти не звучит имя Владимира Лавошникова, его современ­ника, который тоже предпочитал видеть жизнь со стороны повседневности, утверждающей простоты и непритязательности.

                           Лед отошел, и на диком прибрежье

                           Вспыхнули яркою лентой костры,

                           Лодки спускают и чинят мережи,

                           Речи рыбацкие метки, остры.

                           Всюду по берегу лодки и сети,

                           Тени мелькают у ярких костров:

                           К ним приплелись и старухи и дети,

                           Каждый пророчит хороший улов.

                           Кто-то смеяся, валежник подбросил –

                           Треснули сучья и вспыхнул костер.

                           Падают искры у лодок и весел,

                           Пламя сверкает, светлеет простор.

                           Пламя бледнеет.

                           Костры догорают.

                           Близится белый, как пена, рассвет.

                           «С богом! Смелее! Вас здесь ожидают!» -

                           Скрипнули с моря весла в ответ.

                                                                     В. Лавошников. Иркутск, 1923 г.

Лавошников хорошо передал и дух сообщества, и дух повседневного обывания, объединенного в слове и действии.
Со стихов Скуратова и Лавошникова начинается в прибайкальской лири­ке та путина, тот долгий омулевый лов, который продлится у прибайкальских поэтов более сорока лет. Они угадали заказ времени, и вот мы видим у Скура­това байкальских поморов.

                           Чуть брезжит свет.

                           Хозяйка тихо встала,

                           Надела однорядку, в рваной шали

                           Ходила на море, гусей искала.

                           Они всю ночь кричали на Байкале ..

                           Пришла - и косарем скребла мутовку,

                           Квашонку перед печкой замесила,

                           Смела в турсук муку, снесла в кладовку...

                           И пили чай..

                           Мелькали в окнах сани,

                           Байкал плясал кудлатыми волнами,

                           Скрывался в предутреннем тумане,

                           И бился с ревом о Шаманский Камень.

                           Мороз крепчал.

                           Заиндевели стекла.

                           На шиверах куржак нарос мохнатый,

                           А на волнах лодчонка чья-то мокла

                           И прыгала, как раненый сохатый...

                                                              Михаил Скуратов, 1923 г.

 

Черно-белая графика, сработанная тонким пером художника.
Михаил Скуратов глазковчанин, и вместе с Иваном Молчановым он сле­сарил в иркутском вагонном депо, но в 1924 году уехал в Москву, но не пор­вал с Сибирью. Историю Сибири он знал хорошо, гордился своей культовой и родовой привязанностью к Прибайкалью, и с ним было интересно беседовать не только о поэзии. Картинка, нарисованная поэтом, не из восторженных - и гуси всю ночь кричат на Байкале, и лодчонка, избитая водой полощется в ис­токе, но и в насквозь остуженном пространстве можно отогреть душу, и не в последнюю очередь потому, что неисповедимы пути таланта. 
 И эту силу душевной теплоты, не менее, а может и более значимой, чем тепло солнца, обозначает в своей судьбе Джек Алтаузен.

                           Сколько дней, сколько вьюг, сколько лет –

                           То, как дым, промелькнешь и растаешь,

                           То как свежий, нетронутый след,

                           Ты опять на снегу вырастаешь.

                           Здесь олени, тайга и Байкал,

                           Ветер входит сюда за обычай,

                           Здесь орлы над обрывами скал

                           Чистят клювы, готовясь к добыче.

                           Здесь артели сплавляют плоты...

                           На ресницах мороз оседает...

                           В полосе вековой мерзлоты

                           Я не думал, что сердце оттает.

                                                                         Джек Алтаузен

 

С тех давних лет лирика вошла в литературный арсенал труда, а повсед­невный труд стал темой и арсеналом лирики. Совершилось все это не без таланта, но с налетом революционной непреклонности. Время накладывало свою кальку на восприятие Байкала, который через эскизность очертаний то ли Разина, то ли Пугачева, виделся даже лихим разбойником. Но образ Байка­ла-труженика проступал значительнее, и запоминался Байкал-работяга, а не разбойник.

                           В часы привала вешней ночи

                           В тоске извечной зол Байкал,

                           Кряхтит и нож разбойный точит

                           О грани многодумных скал.

                           И вдаль, к пристанищу иному,

                           По зыби сумеречных вод,

                           На вздутом парусе черемух

                           Сторожка дряхлая плывет.

                           А к утру вал устанет бухать,

                           Заря по-новому свежа.

                           Вздремнет спокойно в тихой бухте

                           Мукой груженая баржа.

                           Проснувшись, глоткою луженой

                           Взревет веселый пароход,

                           И новый день баржой груженой

                           К закату-пристани пойдет.

                                                              В. Непомнящих. Иркутск, 1930-е гг.

 

Опоэтизирование повседневного труда больше привязывало людей к земле и меньше к революционной романтике. Да и какая романтика - в По­волжье голод, в Сибири всякое нестроение. Вчерашний гимназист Скуратов Миша в далеком 1921 году работает на бойне в Култуке, но слывет уже по­этом - его первые стихи «Золото» напечатали в походной газете политотде­ла. Пятой армии «Красный стрелок». Стихи о работе, о Култуке он написал позже.

                           Гудели провода.

                           Култукский ветер

                           Неугомонно выл, и выл, и выл...

                           Вот так меня Байкал тогда приветил-

                           Я в Култуке себе гнездовье вил.

                           Да на беду дурил байкальский холод.

                           На бойню, в Култуке, в тот грозный год,

                           Когда еще царил в Поволжье голод,

                           Гуртами прибывал монгольский скот.

                           К Байкалу шла гусей домашних стайка.

                           Маячили Приморские хребты.

                           Меня везла на бойню таратайка,

                           Куда текли монгольские гурты.

                           На бойне той в ту пору, каждодневно,

                           Я вел учет забитому скоту.

                           И служба та была одним плачевна:

                           Чуть свет - вставай!

                           А мне - невмоготу...

                           Смеялись надо мною сибирячки...

                          Но так я жил в том самом Култуке,

                           И по утрам на бойню, чуть не в спячке,

                           На таратайке трясся налегке.

                                                              Михаил Скуратов. 1966 г.

 

Все они, творчески одаренные молодые люди 20-х - 30-х годов, и те кто примыкал к «Барке поэтов», и те, кто пришел позже - автор грядущей «Даурии» Константин Седых, прозаик Алексей Зверев, драматург Маляревский, многолетний руководитель иркутской писательской организации Иван Мол­чанов - все начинали как поэты. Но вся романтика Байкала стягивалась в один фокус: труд рыбака, труд капитана, труд лесоруба и еще чей-то труд. А потому проблеск лирических строк, позволяющий заглянуть в духовный мир чело­века, являлся редким моментом жизни, и такие стихи тех удивительных лет можно считать царским подарком.

                           На желтом облачном рассвете

                           С байкальских сопок туго бьет

                           Налитый светлым дымом ветер...

                           В нем плещут розовые дали,

                           Цветет безбрежная тайга,

                           И отражаются в Байкале

                           Вершин заоблачных снега.

                           Он свеж,

                           Как море на рассвете,

                           Как день ликующий широк...

                           И ухожу я в горный ветер

                           На распахнувшийся восток.

                           Константин Седых. 1938 г.

                           Но трудовая романтика была велением времени.

                           Мы вместе ходили в море,

                           Разматывали невода,

                           Для нас в ледяном заторе

                           Тюленьи паслись стада.

                                                              Анатолий Ольхон.

Здесь уже начиналась самоуверенность каждого, кто не хотел ждать милости от природы, но желал брать от нее все: «Для нас... тюленьи паслись ста­да». Это уже беспардонность потребителя, с которой и начинается всегда раз­рушение природы и человека.
В 20-е - 50-е годы опоэтизирование труда на Байкале воплощалось по глав­ной ипостаси - воспевался труд рыбака, и на страницах газет несколько де­сятилетий тянулась поэтическая путина. Конечно, рыба была нужна, и труд есть труд, но маячил в этой заданности и повседневный расчет. Стихи о труде. печатали охотней, их быстрее замечали, их видела власть. А потому лиричес­кие запевы тех лет больше пахнут рыбным рассолом, нежели свежестью моря, заданным действом, нежели повседневными заботами.
«Настенька-рыбачка», «Омулевый лов», «Послание с Байкала» - это А.Ольхон;

«Рыбачка» - Молчанов-Сибирский;

«Омулятники», «Над тихим Байкалом» - И. Луговской;

Здесь уже начиналась самоуверенность каждого, кто не хотел ждать ми­лости

«В море» - Петр Реутский;

«Ночной лов» - Марк Сергеев.

Это парад в сокращенном варианте. Но обвинять или оправдывать поэтов бессмысленно. Они обладали талантом и поэтическим виденьем, а в те дово­енные и послевоенные годы хлестать в голубое небо жемчужным водометом считалось непристойным. Страна в напряге строила новую жизнь, и слово требовалось суровое. Но рукописи не горят, а лирика непотопляема.

                           Шелоник подул и подула сарма -

                           Байкальские ветры...

                           У, злая погодка.

                           Прошел катеришко дозорный «Ермак» -

                           Следит: не мелькнет ли варнацкая лодка,                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   

                           Не ловит ли кто воровски омулей?                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   

Это Скуратов - он тоже не избежал омулевой путины, но при этом раздвинул свой поэтический вернисаж аж до Тункинских Альп.    

                            Вздымаемся в горы и, взяв высоту,

                            Где листвень торчит, словно страж на посту,

                           Сварганили чай на крутом перевале...

                           Любуясь багрянцем смородины красной.

                           Нарвали нам ягоды, спелой и рясной,

                           С черемух, а так же с кустов облепихи -

                           Янтарной, душистой, что твой ананас...

                           Тункинские Альпы предстали гольцами.

                           У самой подошвы буддийский дацан;

                           Кумирня горит золотыми венцами,

                           Но нет в ней сегодня бурят-прихожан...

                                                         Михаил Скуратов. Иркутск, 1935 г.

 

Давно сказано, что поэт невольник чести и - «Нет в ней сегодня бурят-прихожан» - малый нюанс большого погрома религий и веры. Но это, слава Творцу, не увлекало поэтов, и стихов об этом нет. Но тем ярче обозначался культ Байкала.

                           За снежными далекими хребтами,

                           У древних обомшелых скал,

                           Седыми и косматыми валами

                           Волнуется и сердится Байкал.

                           В таинственной зеленоватой глуби

                           Блеснет боками стая омулей.

                           Старик-рыбак на радостях закурит

                           И сети спустит в воду поскорей. Старик...

                           Вся жизнь его, как воля ветра,

                           И седина бела, как гребни волн,

                           И тело загрубело, как у кедра

                           Обветренный и закаленный ствол.

                           Бурлит на пламени рыбацкий ужин,

                           И к небу вьется тонкой струйкой дым...

                                                                  Александр Гайдай. Иркутск, 1937 г.

 

                           Зимний лов на Байкале хорош!

                           Хороша промысловая страсть,

                           После пышных декабрьских порош

                           Лучше дела себе не найдешь...

                           А в заливах под скатертью льда

                           В прорубях загустела вода,

                           Под холстинами гладких снегов

                           Невидимкой плывут невода,

                           Урожайный снимая улов.

                           Закруглились сиговьи хребты,

                           Осетровые жирны бока –

                           Рыбьи стаи                                                                                                                                                                                                                                             

                           Нагульны, густы.

                           Погляди и порадуйся ты

                           На удачливый труд рыбака.

                           Я люблю это время, мой друг!

                                                                 Анатолий Ольхон. 1940-е гг.

 

Крепкая зарисовка, а главное, без добавки «для нас». А вот и малый лири­ческий очерк о жизни прибайкальцев:

                           Над Байкалом веют снегопады,

                           Лебединый пух летит в тайгу.

                           Мореходок серые громады

                           Отдыхать легли на берегу.

                           На гранитных темных крутоярах

                           Леденеют лапы якорей,

                           Невода и сети спят в амбарах:

                           Зимний лов начнется в январе.

                           А сейчас - досужие зазимки –

                           Время свадеб,

                           Девичьих забот.

                           Всюду шьют обновки и новинки...

                           На Байкале так из года в год.

                                                         Анатолий Ольхон

 

В годы войны и после, Байкал до истощения вычерпывали рыбаки, но у поэтов такой необходимости не было. Как известно, посольское омулевое стадо полностью кончили в те времена. Теперь посольский вид омуля разводят на рыбзаводах.
Иван Молчанов написал небольшую поэму «Рыбачка», но в ней, к сожа­лению, нет ни одной лирической миниатюры, хотя в других его стихах такие миниатюры есть.

                           Солнце скрылось за горою,

                           Потемнела падь...

                           Голубою-голубою

                           Стала моря гладь.

                           Каждый миг меняет краски -

                           Серебрист, оранжев, ал,

                           Чародей из древней сказки,

                           Чудодей Байкал.

                                       * * *

                           Снег на поляне синий-синий,

                           И небо сине, и Байкал...

                           Закат погас, и на осине

                           Луч солнца тоже отсверкал.

                                                             Иван Молчанов

 

Есть живопись и у Ольхона, но тема та же - омулевый лов.

                           ...И вода в серебре,

                           В серебре от зари,

                           От светлеющих гор... ...

                           Мы идем налегке,

                           Лодки словно летят

                           В сетевом поплавке,

                           Брызги света горят.

                           Брызги света кругом,

                           Весла режут хрусталь...

                           За песчаным бугром

                           Раскрывается даль.

                           Заскрипели рули –

                           Круговой поворот:

                           Это сеть повели

                           Из сверкающих вод....

                           Славься, мыс Онгурен,

                           Вы, круты берега, -

                           Омуль ровный ядрен,

                           Чешуя - жемчуга...

                                              Анатолий Ольхон

 

И все же помните, еще до всех этих омулевых эпопей Иван Молчанов раз­глядел в Байкале своих удивительных «Русалок». Каким образом - остается загадкой.
В те же 20-е - 30-е гг. случались и другие интересные вещи. Два поэта - Ин­нокентий Луговской и Иван Молчанов заключили нечто вроде пари: догово­рились написать стихи - кто лучше, но обязательно с веточкой кедра с горной вершины и запахом ветра с моря. Мотив раскручивался от веточки, и пари состоялось.

У Молчанова:

                           Я принес тебе веточку кедра,

                           Что растет на вершине скалы,

                           В ней дыханье байкальского ветра,

                           Запах моря и свежей смолы.

                           Эта ветка смотрела с утеса

                           Как внизу, у бурливой реки,

                           Уходили в тайгу по затесам ...

                                                          Иван Молчанов. 1936 г.

 

У Луговского:

                           Я ветку нагорного кедра

                           Со страшной сниму вышины.

                           В ней - запах байкальского ветра,

                           В ней - зелень байкальской волны.

                           В ней - светлое солнце свиданья,

                           В ней - песнь рыбаков и машин

                           И грозная клятва молчанья

                           Покрытых снегами вершин.

                           У скал гидропланы повисли.

                           Мотор в отдалении стих.

                           Светлее и глубже мысли

                           На светлых глубинах твоих.

                                                     Иннокентий Луговской. 1936 г.

 

  Баржи, пароходы, гидропланы нет-нет, да мелькают в строках поэтов. Ни­куда не денешься - жизнь. 
  Петр Реутский и Марк Сергеев начинали одновременно - это поколение поэтов уже послевоенных лет. Но вслед за довоенным поколением, они про­должили:

                           Сегодня из бухты выходят немногие.

                           Немногие могут поспорить с Байкалом...

                           И вот за кормой уже крыши отлогие,

                           Баркас, будто чайка, поднялся над валом.

                           Становятся весла тяжелыми, длинными,

                           А куртки натянуты парусом крепким.

                           И кажутся волосы гривами львиными,

                           Когда намокают рыбацкие кепки.

                           И волны, и ветер как будто бы спаяны.

                           Байкал поседел, поднимаясь и споря.

                           Но ловкость и хитрость, и руки отчаянных

                           Порою сильнее и ветра и моря.

                           Петр Реутский. Иркутск, 1950-е гг.

Здесь идейного настоя уже меньше, зато больше мужества. Человеческое бесстрашие всегда котировалось по звездной планке, но все же человеку зано­ситься перед Байкалом негоже, а спорить с Байкалом смертельно опасно.
В те годы среди литераторов имел место странный, ликбезовский, призыв: «Писатель должен учиться у жизни». Этот забавный призыв шел из верхних кабинетов, и хотелось понять, а как вообще можно учиться помимо жизни? И Марк Сергеев в байкальских стихах «Ночной лов» напоминает нам о школе, которую следовало проходить по полному курсу партийных программ и соци­алистического реализма. Это не накат - просто так было.

                           Командир бригады комсомольской

                           Разбудил меня глубокой ночью

                           И напомнил: «Ты хотел увидеть

                           Омулевый лов ночной воочью».

                           Я поспешно вылез из-под лодки

                           С телогрейки - лекторского ложа,

                           Сполоснул лицо водой байкальской

                           И - бегом, к шумящей молодежи.

                           На баркасе складывали невод.

                           На ходу заштопывали клетки

                           Деревянным челноком особым

                           Девочки из местной семилетки.

                           Мы канат к вертушкам привязали,

                           Оттолкнулись

                           И, с прибоем споря,

                           С бодрой песней весла повернули

                           И ушли вперед - в ночное море...

                                                       Марк Сергеев. Иркутск, 1950-е гг.

 

Далее поэт рассказывает, как сидит он на веслах рядом с девушкой-рыбач­кой, старается не уступать ей, но сбивается с ритма, а лошади на берегу крутят вертушку, и невод тралит море, загребая все, что попадается, и, наконец:

                           А вдали уже заря алела,

                           Вспыхнул известняк на косогоре –

                           Это мы искрящееся солнце

                           Вытащили неводом из моря.

                                                          Марк Сергеев

 

Конечно, не все поэты принимали идеологическую заданность: они даже находили возможность пройтись по программной взлохмаченной литературщине, облекая поэтические сентенции в юмор.

                           Ты знаешь, как пахнет багульник?

                           А мне отвечают:

                           - Чудак!

                           Байкальский багульник лиловый,

                           Да он и не пахнет никак.

                           - А эти цветы, на которых

                           Заката июньского цвет?

                           А мне отвечают сердито:

                           - Да нет у них запаха, нет!

                           Взгляни, забывая цитаты,

                           На щедрую эту красу!

                           Она отражается в стеклах

                           Очков у тебя на носу.

                                                 Юрий Левитанский

 

Н.Перевалов, однокашник Левитанского, в стихах о Байкале тоже перел жил курс поэзии на несколько румбов в сторону юмора и сделал это удиви­тельно легко.

                           И тепло, и свежо немножко,

                           И легко бежит катерок.

                           Плещет солнечная дорожка,

                           Растянувшись наискосок.

                           Здесь вода без конца и края.

                           Глубина, говорят, без дна.

                           Что ж, качает легко, играя,

                           Эта самая глубина...

                           Прячусь с палубы в трюм поспешно

                           И ворчу я, боясь беды.

                           - Это все хорошо, конечно

                           Но зачем же столько воды?

                                                              Н. Перевалов

 

Традиции простого бытования, подмеченного в двадцатые годы Скурато­вым и Лавошниковым, позже, в пятидесятые, продолжил Петр Реутский. У Реутского есть единственный, написанный и изданный у нас в Иркутске роман в стихах «Второе крещение». Это если не энциклопедия, то, несомненно, огром­ная панорама народной жизни в сталинской Сибири 40-50-х годов, искренняя талантливая исповедь, и к ней еще вернутся и читатели, и литературная наука. Это огромное, в триста полнометражных страниц произведение, прекрасно написанное. В романе много строк посвящено Байкалу, жизни людей на его берегах, где довелось пересидеть нелегкие дни и самому поэту.

                           Иван в Иркутске жить не согласился,

                           Через неделю двинул на Байкал,

                           Его уже давно он привлекал,

                           И там,

                           В поселке Снежном, поселился.

                           Лишившись комсомольского билета

                           И многих мне принадлежавших книг,

                           Я оказался в списке ненадежных

                           И безработным юношей к тому ж.

                           Добро, что не отец я и не муж.

                           Тогда из побуждений осторожных

                           Я перестал вдруг посещать Союз

                           И на Байкал к родителям уехал...

                           Байкал -

                           Он в жизни творческая веха

                           И омраченной молодости груз.

                           Там пред лицом родительской хибары

                           Надежда с мужем выстроили дом,

                           И я на время поселился в нем...

                           Через дорогу, метрах в десяти,

                           Бежала речка Снежная игриво,

                           Где гуси, утки стайкою крикливой

                           Любили летом время провести.

                           Но на дворе опять уже зима.

                           Стоит береза, стройная, как свечка,

                           В снегу по пояс плавают дома,

                           И до апреля льдом покрылась речка .

                           По вечерам ходил я к брату в клуб...

«Союз» - это иркутское отделение Союза писателей СССР, и побывавшим в сталинских гулагах  двери туда открывали неохотно. Секретарем Союза в Иркутске был в те годы Иван Молчанов, фронтовик, поэт, прекрасный чело­век Роман Реутского достоверен, почти документален.

                           ...Однажды в ящике среди газет

                           Письмо нашел я в красочном конверте,

                           В котором  И. Молчанов сообщал,

                           Что на бюро - должно хватили лишку,

                           Писатели решили сообща

                           Издать моих стихотворений книжку.

                           - Ну что там у тебя? - спросил отец...

                            -Да этот твой Молчанов молодец –

                           Сказал, прочтя приятных пару строчек, -

                           Нам с матерью передает привет, -

                           Давай, сынок, езжай без проволочек.

                           И выдал два червонца на билет.

                           Мать, провожая, вышла на крыльцо

                           И долго мне вослед рукой махала.

                           Метель тянулась к берегу с Байкала,

                           Шершавя снежной крупкой мне лицо.

                           Схитрив: на полдороги взяв билет,

                           Учитывая милость контролера,

                           Я по привычке заглянул в буфет...

                                                                        Петр Реутский

 

При кажущейся простоте, именно лирическое бытописательство, честное, без прикрас, и есть в поэзии самое трудное. Попробуйте - побоитесь или не хватит таланта.
Семья Реутского, как и все насельники Байкала, промышляла кедрачом и омулем, и мы возвращаемся к омулевому лову.
Лирика была во все времена, и пускай меньше замечали цветы и звезды, но труд рыбака был и остается самым романтическим занятием на водах Байкала. Труда этого было много - его порождала жизненная необходимость и щедрость Байкала. Еще бы! Байкал, перекатывая под солнцем свою необъятную мощь, прямо-таки зазывал смелых людей помужествовать на крутой волне и потру­диться на бескрайней ниве, тем паче, что Байкал заселен на всех этажах своей светоносной глубины. В нем обитает 1085 видов растений, 1550 видов живот­ных, 52 вида рыб - осетры, форели, сиги, хариус, налим, знаменитый омуль. Он зовет нас, как гостеприимный хозяин за свой, от края до края открытый стол, не сомневаясь, что мы уважительные гости, а не хищники на временном пиру, готовые за один присест истребить все, что взращивалось тысячелетиями.
Омуль поселился в Байкале давно, прижился хорошо, и со временем обра­зовалось пять основных его видов - селенгинский, чивыркуйский, северобай­кальский, посольский и баргузинский. Определения даны по нерестилищам - каждый вид идет нереститься в свои, заповедные места и никуда больше Посольский вид вычерпали почти полностью, как раз за годы вдохновенно­го рыболовецкого труда, и теперь его разводят искусственно. Самое большое из оставшихся - это селенгинское стадо. Его нерестовое поголовье достигает шести миллионов особей, и оно мечет до тридцати миллионов икринок в год. И дай Бог!
Света в Байкале много, и там хорошо живется фитопланктону - экзоти­ческим растениям микроскопических садов. С каждого гектара можно снять двадцать одну тонну этой питательной массы - именно столько пшеницы в урожайные годы снимают с гектара пашни.
Фитопланктоном питается зоопланктон: в микроскопическом лесу бродит фантастически малая живность - рачки и другая невыразимость. А рачками и прочим довольствуются те, кто покрупнее. 100 килограммов фитопланктона питает 10 килограммов зоопланктона. Десять килограммов зоопланктона пи­тает килограмм рыбы. Так и процветает эта живая пирамида, в основе кото­рой лежит бездна света.
Всей рыбы в Байкале, примерно, 230 тысяч тонн. Самый-самый омуль, отловленный в этом световом аквариуме, тянул пять килограммов. Самый-самый таймень сорок килограммов, а самый- самый осетр более ста тридцати  килограммов. Сколько же он поглотил благодатной субстанции света пока вымахал до его более чем центнера?                                                                                                                    

Из 230 тысяч тонн рыбной биомассы 150 тысяч тянет голомянка - вкусная, целебная, нежная и питательная рыбка. На стол к нам она не попадает. Ловить ее как омуля, не можно - она не живет косяками под солнечными дорожками, а обитает на глубине - каждая рыбка у своего камня. Голомянка еще большая индивидуалистка, чем поэты. Ловить ее сетями, промысловой техникой не­льзя - под каждый камень сеть не заведешь. Нерпа, единственный теплокров­ный обитатель Байкала, питается именно голомянкой и бычками, вылавливая их на дне. А омуль, хариус и сиг нерпа имеет по большим праздникам - догнать эту сильную и стремительную рыбу не просто. Так что за оптовое поголовье ценных промысловых рыб отвечает только человек.
Мы привыкли к Байкалу - он с нами, он здесь, и кажется, что так будет всег­да - а что может измениться? Но следует помнить - предчувствие изменений вызревает исподволь. Даже привычка, тем паче запанибратское отношение к блистающему рядом чуду, таит в себе опасность привыкания, а с ним и за­бвения чувства тревоги и озабоченности. Эпитеты, коими поэты награждали Байкал, несли в себе такое привыкание. Байкал называли по-свойски седым, грозным, стареющим. Но свежесть восприятия несет в себе только молодость, а потому, возможно и в шутку, а возможно и в извинение, поэт Иннокентий Луговской обратился к Байкалу:

                           Необычайно нежно любя,

                           Оговорили поэты тебя:

                           Седой,

                           Седеющий,

                           Поседевший -

                           Ты слышишь в стихах этот свист надоевший?

                           А может быть,

                           С берегом в вечной борьбе

                           Седеешь не ты, а стихи о тебе?

                           Мы все седеем.

                           Становимся строже.

                           А ты все моложе!                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                        

                           А ты все моложе!                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                     

                           И в снег твоих горных вершин влюблена,

                           Взлетает, как юность,

                           Шальная волна.

                                                             И. Луговской

 

Понятия Байкал и бессмертие неразрывны. Поэт Анатолий Ольхон, тоже обыгрывая серебристую седину Байкала, согласился с Луговским, но без оби­няков вписал в контекст человеческий фактор, подтверждающий вечную мо­лодость Байкала.

                           Говорят, Байкал седой!

                           Ты не верь.

                           Он такой же молодой

                           И теперь.

                           Это ты, мой милый друг,

                           Стал седеть.

                           И тебе уж недосуг

                           Песни петь.

                           Постарели мы с тобой

                           Навсегда,

                           Но шумит, поет прибой,

                           Бьет вода.

                           Молодой вскипает шквал

                           В устьях рек.

                           Дышит вечностью Байкал

                           Сотый век.

                                                        Анатолий Ольхон

 

                     «Мне достаточно этого счастья»...

Все, что мы процитировали и прочитали, написали поэты-мужчины, про­пели суровые мужские голоса. А где же звонкие, музыкально утонченные женские колоратуры, рифмованные рулады очаровательных байкальских си­рен? Или суровая поэзия Байкала удел сильной половины? Без особых усилий заметно, что в девятнадцатом веке женщин-поэтесс на берегах Байкала не во­дилось. Байкал могуч, необуздан, опасен, непредсказуем, порою просто жес­ток - какая тут лирика, какие излияния для женского сердца, что тут искать барышне с нежной душой? Но, увы, Байкал бывал всяким. Его портрет, выпи­санный грозными штрихами - только часть образа. И вот, в середине двадца­того века, когда мужчины-поэты старательно отдавали свой талант трудовой романтике, извинительному юмору и многотональному суровому звучанию байкальской ауры, другую, нежную половину музыкального звукоряда тонко выстраивали женщины Они не дали исчезнуть прозрачности оттенков и со­стояний глубин, собирали и хранили в поэтическом художественном арсена­ла другие слова и образы. А потому благодарно коснемся губами каждой жен­ской руки, начертавшей о Байкале нечто, рождающее свет в наших глазах.

                           Я видела его зеленым

                           С цветною галькою на дне,

                           С рыбачьим ботом просмоленным,

                           Легко скользящим по волне,

                           С игрою чаек на просторе,

                           С едва приметным ветерком,

                           Но что Байкал похож на море

                           Я убедилась только в шторм.

                           ....Вскипает море, словно кратер,

                             В гранитной чаше берегов,

                           Как будто пробуя характер

                           Своих бывалых земляков.

                           Матросы шутят:

                           Будет схватка,-

                           И вдаль глядят из-под руки.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                          

                           Они не робкого десятка

                           И, как Байкал, сибиряки.

                                                          Людмила Татьяничева

 

Про романтику рыбарей уже ни звука, и в радужном свете только сам Бай­кал. Здесь природа женского восприятия одерживает верх, и из-под пера про­бивается нечто в несколько другой тональности, нежели у поэтов-мужчин.

                           На выставках цветов моей страны

                           Я не встречала скромной сараны,

                           Той, что цветет среди тайги зеленой,

                           А не в садах,

                           Не на земле холеной.

                           Дивилась первый раз ее красе я

                           В долинах Ангары и Енисея,

                           На склонах гор студеного Байкала

                           Она цветет то огненно, то ало.

                           Сибирь бы мне увиделась иною,

                           Не встреться я с веселой сараною

                           В глубоких падях,

                           Там, где среди лета,

                           Гуляют вихри,

                           Не страшась запрета,

                           А девушки, поднявшись спозаранку,

                           Вплетают в косы лилию-саранку.

                                                              Людмила Татьяничева

 

Людмила Татьяничева приехала к Байкалу, когда ангаро-байкальская про­винция стала индикатором подвижничества в стране, ее устремлению к но­вым индустриальным плацдармам. Об этом писали в основном поэты-муж­чины и среди них Ростислав Филиппов.

                           И я привык немножечко гордиться,

                           Что от московской яркой стороны

                           В Сибирь я улетаю, как в столицу

                           Бескрайнего могущества страны.

                           Над всей Сибирью реактивный грохот,

                           И свежие огни во все края...

                           Так не стесняйся, Начинай эпоху,

                           Сосновая провинция моя!

                                                                 Ростислав Филиппов

 

Татьяничева не прилетела, она приехала поездом, и все дни пути думала о встрече с Ангарой.

                           Скорый поезд пролеты нижет.

                           Берег высится как гора.

                           Наконец-то тебя увижу

                           И навек полюблю,

                           Ангара!

                           Пять ночей мне стучали колеса:

                           - На Восток!

                           - На Восток!

                           - На Восток!

                           В зыбких снах я бросалась с откоса

                           В твой могучий,

                           В твой синий поток.

                           Я хочу, чтоб в бурлящие воды

                           Падал свет моего костра...

                           Как Магнитка в тридцатые годы,

                          Ты меня позвала, Ангара.

                                                       Людмила Татьяничева

 

Сибирь в те годы позвала и призвала сонмы поэтов и романтиков, но сей­час мы говорим о женщинах и девушках, поэтессах Байкала.
Татьяничева , пожалуй, была первой поэтессой без пафоса обратившей­ся к суровой красоте Байкала - она словно зачерпнула в ладонь прозрачную освежающую глубину. Но она была первой из тех, зауральских, не сибирских метресс. В те давние годы оттепели, словно упало и исчезло в земле тяжкое за­клятие молчания сердца, и в Иркутске уже во всю озвучивали ничем не стес­ненную поэзу и наивно-трогательная Елена Викторовна Жилкина, и глубоко мудрая Светлана Кузнецова. Начиная с их магических строк и признаний о лилиях-саранках Людмилы Татьяничевой, поэтессы сибирского уклада уже не ослабляли звучания золотой струны в обращениях к Священному морю. Знаменитый «Шторм» Елены Викторовны знают все: она рассказывала о нем всегда, и мы, ее давние слушатели, знали этот шторм наизусть. А появился «Шторм» так. Телефонный номер Елены Викторовны был схож с телефонным номером морских диспетчеров, и на метеостанции частенько путали номе­ра. Поднимая трубку, Елена Викторовна слышала методичное и бесстрастное: «Примите шторм! Примите шторм! Примите шторм!» Так диспетчеры пре­дупреждали моряков Байкала. И она, потомственная рыбачка, коренная жи­тельница Байкала, но главное, чуткая поэтесса, обратила служебную фразу в золотое звучание поэзии.

                           - Примите шторм, - мне в телефон кричат.

                           Я слушаю и радуясь, и веря.

                           А ветер вдруг без стука, сгоряча,

                           В мой тихий дом распахивает двери...

                           Какая свежесть разлита вокруг!

                           Я к грозным тучам выхожу с доверьем,

                           Ловлю летящих капель дробный звук

                           И слышу, как сражаются деревья.

                           Врывайся, вихрь,

                           Я не задерну штор,

                           Не спрячусь в страхе, не забьюсь под крышу...

                           Ты слышишь, жизнь,

                           Я принимаю шторм.

                           Я принимаю шторм,

                           Любовь, ты слышишь!

                                                              Елена Жилкина

 

Впоследствии поэтесса посвятила «Шторм» Саше Вампилову, чье имя на­веки связано с Байкалом.

О своей ранней жизни на Байкале поэтесса рассказывала мало и редко кому.

                           Торчат у берега торосы

                           И светят голубым огнем.

                           Как пахнет брошенным с мороза,

                           В избе истаявшим бельем.

                           Январь.

                           Приметы не плохие -

                          День прибывает. Благодать.

                           Но так колюч байкальский хиус,

                           Что на ногах не устоять.

                           Стучит по ставням то и дело,

                           Гуляет по дорогам он,

                           Свирепой стужей с дымом белым

                           Мой дом надежно окружен.

                           Земля отцов, ты дорога мне,

                           Где б ни жила - к тебе тянусь,

                           И зимы с долгими снегами,

                           Как песню, знаю наизусть.

                                                               Елена Жилкина

 

Уже проживая в городе, потомственная рыбачка не могла забыть берега, цветы, и весла, которые, конечно же, снились ей.

                           Проходят мимо поезда

                           И вслед за ними сердце мчится.

                           Недаром по ночам мне снится

                           Байкала синяя вода...

                           А там всегда, в начале лета,

                           Рассыпаны в тайге жарки,

                           И на удачу рыбаки

                           Там ставят сети до рассвета.

                           Течет в сиянии река,

                           Через года,

                           Сквозь дымку весен,

                           Она во мне от всхлипа весел

                           До пароходного гудка...

                                                              Елена Жилкина

 

За эту лирику, за эти строки нежности, за то, что не прониклась идеологи­ей, Елена Викторовна и пострадала. Но это другой разговор. В шестидесятые годы поэты царили всюду, и их всегда сопровождали сонмы вечно молодых поклонниц и поклонников, и всюду рокотала байкальская лира и стройные поэтические голоса. Несмотря на программную заданность, Елена Жил­кина говорила о Байкале легко, без пафоса и усилий, потому что под ее крылами ос­талась взлетная полоса длиною во много лет - она давно была в свободном полете.

                           И будто здесь опять всему начало,

                           Когда, стремительно сменив тепло,

                           Прохлада, прилетевшая с Байкала,

                           О ветровое стукнется стекло.

                           Остались далеко желтеющие крыши,

                           Гремит мотор,

                           Чем тяжелей, тем злей !                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                       

                           Подъем, подъем.

                           Но чем взлетаем выше,

                           Тем новый путь

                           Становится светлей.

                                                        Елена Жилкина

                                                                                                                                                                                                                                                                                           
Поэтесса дружила с семьей художника Георгия Леви, талантливого и му­жественного человека. На Байкале, в глубине одного из распадков, художник купил домик в два оконца и с крошечной верандой. Елена Викторовна по ши­роте душевной называла этот домик зимовьем.

                           Не дом с резным, диковинным навесом,

                           Не это - удивление мое,

                           А белое, в снегу, с дымком над лесом,

                           Затерянное в мире зимовье.

                           Благодарю его за отданные крохи

                           Печного немудрящего тепла,

                           За шорохи, похожие на вздохи,

                           Которые услышать я могла

                           За глухотой тайги, нависшей надо мною,

                           В беззвездной, настороженной ночи...

                           Там рыскала поземка за стеною,

                           Да в снег роняли иглы пихтачи.

                           Не угасая, светится оконце,

                           В нем уместилась сказка о добре

                           Здесь хорошо мечтается о солнце

                           В неистово морозном январе.

                           Не миновать в лесу тропы случайной,

                           Но долго-долго будет звать меня

                           То зимовье, где мужество молчанья

                           И бескорыстье нежного огня.

                                                               Елена Жилкина

 

Он и сегодня стоит, этот домик, рядом с картинной галереей Володи Пла-меневского, но там живет другой человек, тоже художник. Время от времени я захожу в тот дом, как в давние дни, когда жил здесь мой прекрасный друг, художник и педагог Георгий Григорьевич. Мы с ним не водили всеядного бо­гемного знакомства, нас сближала уважительная и немногословная дружба, и я учился стойкости и доброте у этого спокойного и мужественного чело­века, прошедшего войну, плен, лагеря интернированных. Встречая гостей, он присаживался на высокое крыльцо, раскуривал трубку, смотрел на дальний байкальский горизонт. Он не поддавался настроению, всегда спрашивал о де­лах, интересовался, что нового в литературном цехе. Это означало, что можно почитать и стихи. И, пожалуй, чаще и больше всех читала Елена Викторовна. Она обожала Георгия Григорьевича, Жору, как она говорила, и всегда, обраща­ясь к нему, молитвенно складывала руки. Ее посвящения сердечны и чисты.

                           Птицы просыпаются с рассветом

                           И щебечут в зелени лесной

                           В доме, как бывает только летом,

                           Пахнут стены солнцем и сосной

                           Мне б подняться надо очень рано,

                           Не взглянув на хитрые часы,

                           Принести тебе букет саранок,

                           Мокрых и тяжелых от росы.

                                                               Елена Жилкина

 

Георгий Леви, спасая Байкальские, Ангарские и Ленские наскальные пи­саницы, с экспедициями академика Окладникова исходил пол-Сибири. Он иллюстрировал книги сибирских поэтов и писателей, и не было, да и нет, по сей день, лучших иллюстраций к произведениям о старой Сибири, чем его Сибирской природе и Байкалу он посвятил наполненный первозданной ти­шиной альбом линогравюр «Подлеморье». Он изготовил множество листов наскальных рисунков древних художников околобайкалья.
- Ты знаешь, - говорил он, раскладывая листы с охряными контурами ло­сей, косуль и птиц, копии наскальных писаниц. - Я удивляюсь, как видели они пластику движения. Мы снимаем животных на кинопленку, просматриваем ее в специальном замедлении кадров и так находим мгновения состояний в прыжке или в беге. А древние видели эти мгновения без кинопленки. Какой глаз надо иметь, чтобы не просто видеть, а еще и воспроизвести это в рисун­ке.
Я не мог не посвятить моему старшему другу, художнику и философу, пре­красному человеку, живущему на берегах Байкала, хотя бы нескольких строк поэзии.

                                     Георгию Леви

                           Когда руки тяжелой мановенье

                           Дерзнуло быть подобием крыла,

                           Материальным стало вдохновенье,

                           И линия по камню потекла.

                           Над светлой беспредельностью Байкала

                           Душа рвалась и жаждала парить.

                           И тень крыла,

                           Упавшая на скалы,

                           Наметила связующую нить.

                           Означив охрой лики и черты

                           Наивной простотой характеристик,

                           Художник - темный маг и полумистик,

                           Сжигал беспечно за собой мосты.

                           И красным стеблем жизни и тепла,

                           Из бездны упоительнейшей нови

                           Пронзая темный страх

                           И запах крови,

                           По светлым скалам линия текла.

                           Она текла,

                           Она освобождалась

                           От тяжести бесчисленных вериг,

                           Она из глубины души рождалась

                           Как долгий-долгий,

                           Выстраданный крик.

                           Еще неверным контуром дыша,

                           Не зная завершенности кристалла,

                           Над светлой бездной крылья расправляла

                           Обретшая прозрение душа.

                                                                        Иван Козлов

 

В середине шестидесятых я вернулся из длительной командировки на Крайний Север. Ни Светланы Кузнецовой, ни Людмилы Татьяничевой в Ир­кутске уже не было. Москвичка Татьяничева, прожив здесь годы, писала о Си­бири, как о месте временного пребывания:  

Сибирь бы мне увиделась иною,

Не встреться я с веселой сараною.

                                      Людмила Татьяничева

 

А Светлана, перебравшись в Москву, осталась верной дочерью Сибири.

                           Что Сибирь для меня - слово ходкое?

                           Неожиданная находка?

                           Нет, Сибирь - мне по праву данное –

                           Не промотанное приданное.

                           Мне хозяйкою быть завещано.

                           Города и села творить.

                           Золотые чаи варить.

                           Дожидаться славных вестей,

                           Принимать высоких гостей.

                                                          Светлана Кузнецова

 

Светлана потом много раз приезжала в Иркутск, на Байкал, а у себя, в Москве, принимала иркутян по-сибирски, хлебосольно и тепло.
Елена Викторовна всегда, кроме самых последних лет, жила на прибай­кальской земле. Она первая, кто сказал мне что-то о моих рифмованных вир­шах, и мы дружески общались с ней много лет. Давно нет Елены Викторовны и Светланы Кузнецовой, на дворе стоит поэтическое безвременье, но наши женщины-поэты и сегодня изящно и талантливо держат в музыкальных пер­сях золоченное поэтическое стило, извлекая звуки из серебряных нотоносцев сибирской Музы. Особенно хорошо держит голос Татьяна Суровцева.

                           Оставьте нас вдвоем.

                           Мне хочется молчать.

                           Мне хочется вдыхать светлейшее дыханье.

                           Как горы на воде умеешь ты качать!

                           Как душу синевой умеешь отуманить!

                           Не пряча от небес монгольского лица,

                           Глядишь в мои глаза Светло и диковато.

                           Колышется вода,

                           И трутся жернова,

                           И стелется к ногам дорога без усилий.

                           И стаи вещих птиц, слетев на дерева,

                           Мне сказывают вновь твои седые были.

                                                                           Татьяна Суровцева

 

Это Татьяна, конечно, о Байкале.

                           Я волосы сушу на берегу.

                           Холодных брызг в них набросали волны,

                           И волосы байкальским ветром полны,

                           И солнце в них ночует, как в стогу.

                           Встречаем утро в бухте голубой.

                           На серых скалах дремлющие чайки

                           Срываются за первыми лучами,

                           Кричат, с разлету падая в прибой.

                           Скажите, неужели это я –

                           Задерганная бытом горожанка –

                           Гуляю здесь, где так свежо и жарко,

                           Где бесконечен праздник бытия?

                                                                    Татьяна Суровцева

 

Надо сказать, талантливой женской молодежи и зрелых голосов у нас хва­тает. Какой славный байкальский осенний денек живописует Людмила Собо­левская из Ангарска.

                           Мне в этот день угадывался праздник.

                           Дарило солнце божью благодать.

                           Байкальский ветер, как шальной проказник,

                           Не гнал в укрытье - силился обнять...

                           За светлый день исполню Божью волю,

                           Ведь неспроста на сердце благодать,

                           В своих порывах душу не неволя,

                           Поставлю к Лику свечку трепетать.

                           Моя душа!

                           Такие откровенья -

                           Потворство лишь сложившейся судьбе.

                           И неспроста счастливые мгновенья

                           Случились в позолоченной гульбе!

                                                             Людмила Соболевская. Ангарск

 

И еще одна современница. И тоже из Ангарска.

                           Где то сердце и лира,

                           Что каждый искал?       

                           Где зимует волшебный Снегирь?

                           Я скажу:

                           Это светлое сердце - Байкал,

                           Эта лира - таежная ширь.

                           Где такая любовь,

                           Что незыблемей скал,

                           Где завет нерушимый отцов?

                           Я скажу:

                           Это песня Сибири - Байкал,

                           И времен нескончаемый зов.

                                                           Екатерина Лангольф

 

Сильнейший эмоциональный прорыв к байкальской лирике совершили женщины и поэты-мужчины, уловив ноты новых звучаний. С новым време­нем приходили и новые стихи, и к 70-м годам поэты ловили в сети не только омулей, но и солнце, и тени облаков, и ветер, и тонкий звон полыни - началась нормальная поэтическая путина, и дело было только за талантами.

                           Весна.

                           Наконец-то и греет, и светит.

                           Весна.

                           На заборах - рыбацкие сети.

                           Весна.

                           Из тазов с голубою каймою

                           Хозяйки оконца старательно моют.

                           Мальчишки раздетыми бегают в классы.

                           О море рассказы.

                           О рыбе рассказы.

                           Весна.

                           Без особых примет и без красок.

                           Лишь чинят у моря худые баркасы,

                           И в воздухе пахнет смолою топленой,

                           И омулем свежим,

                           И почкой зеленой.

                           И первым уловом в рыбацкие сети

                           Заходит хмельной прибайкальский ветер.

                                                                     Сергей Иоффе

 

Марк Сергеев во многом и всегда оставался поэтом идеологической окрас­ки, и это объяснимо: секретарь писательской организации, член бюро обкома КПСС - это обязывало, да и во всей нашей литературе партийность ставилась на пьедестал. Много лет мы имели только революционно-партийную литера­туру Но Марк был и лириком - он хорошо слышал бронзовый камертон.

                           Чем выше в гору, тем Байкал видней.

                           Вдали вода прозрачность потеряла

                           И кажется мерцанием металла...

                           Чем выше в гору - тем видней окрест,

                           Всю суетливость погасили воды,

                           Возник пейзаж простора и свободы...

                           Чем выше в гору - тем все реже лес.

                           И глаз с тебя природа не спускает,

                           И чистота святая возникает

                           От близости Байкала и небес.

                                                              Марк Сергеев

 

Однажды Марк Сергеев слушал Байкал глубокой ночью, даже ближе к утру, и уловил состояние краткого мига вдруг в полной темноте проклюнувшейся Вечнос­ти Огромная тень разделила два-три огня и континентальную громаду ночи. И поэт сумел воспроизвести беззвучную музыку тьмы, скользящую под утро в бездну.

                           Глухая ночь.

                           И порт Байкал уснул.

                           Все ветры спят на аспидной эмали.

                           И очертанья острых скальных скул

                           Растаяли во мраке и пропали

                           Но алый, словно мака лепесток,

                           Тревожимый бегущими волнами,

                           Обозначая Ангары исток,

                           Бессонный бакен властвует над снами...

                                                                            Марк Сергеев

 

Марк Сергеев не был бы самим собой, если хотя бы отдаленно, только внутренним настроем темы, не намекнул на отдаленное пушкинское звучание сибириады.

                           Лесистых гор полуовалы,

                           Касанье голубых лекал

                           И скалы, срезанные валом,

                           И небо, павшее в Байкал.

                           Все это, без чего не в силах

                           Быть далью даль и ширью ширь,

                           И ты немыслима, Россия,

                           И ты немыслима, Сибирь.

                                                                    Марк Сергеев

 

К сожалению ни бескомпромиссного Петра Реутского, ни интеллигентного Се­режи Иоффе, ни обаятельного Марка Сергеева уже нет. Нет Верочки Захаровой с ее безукоризненной честностью, с ее укрощенной ею самою, а потому и неброской страстью. Нет Паши Хемпетти, с его драмой, невидимой миру. Нет Бори Архипкина смиренного божьего глагола, но не оскудела поэтами байкальская земля - это и впрямь какое-то бессмертие. И в общей поэтической симфонии поднимаясь все выше, крепнут чистые голоса сибирских поэтесс и Сибирской Лиры.

Назад в раздел